...

Глава 1 Каюта для Робинзона

Пароход Даёшь! торопился на юг, к жарким тропическим водам. Перед ним вежливо раскланивались медузы, и молодые акулки, сворачивая налево и направо, почтительно уступали ему дорогу.

Над мачтами качалось солнце, ныряло в каюты, и настроение у матроса Солнышкина было самое солнечное. Он усердно мылил стены каюты, в которой совсем недавно обитал драгоценный попугай бравого капитана, и вокруг разлетались радужные мыльные пузыри.

Теперь попугай шатался со своим хозяином по Океанску, а Солнышкин смывал их следы и слушал доносивщуюся с палубы песенку,который сочинил Федькин:
Шутки и песенки - их багаж;
Полночь, но не до сна им:
Что это, братцы, за экипаж?
Плавали братцы, знаем!
По Антарктиде грохочет лёд,
Но и во льду - весна им!
Что это братцы за пароход?
Плавали, братцы, знаем!

Солнышкин окатывал переборки водой, и по ним золотистыми медузами расплывались солнечные пятна. Он представлял, как внесёт в каюту Таин чемодан и поставит на прежнее место, как она всплеснёт руками, а Марина скажет: Молодец Солнышкин!
Солнышкин засмеялся, и его руки забегали ещё быстрей. Наконец он вытер пол, отжал тряпку, выставил на падубу ведро и постучал Марине в каюту. - Да-да входи, Солнышкин! - сказала Марина, и Солнышкин улыбнулся: она узнала его стук! Он распахнул дверь. - Разрешите ваш чемоданчик! - попросил он, протягивая руки к Тае. - Зачем? - удивилась Тая. - Можете перебиратся в свою каюту! Тая всплеснула руками, Марина хотела что-то сказать. Но Солнышкин уже подхватил чемодан и,высоко подняв голову, шагал к Таиной каюте. В коридоре торжественно посвистывал встречный ветерок. Через несколько шагов Солнышкин вскинул голову ещё выше: с противоположного конца коридора к нему приближался его друг, старый инспектор Океанского пароходства Мирон Иванович по прозвищу Робинзон.

- Здравствуйте, Солнышкин!
- Здравствуйте Мирон Иванович! - радостно кивнул Солнышкин. Но вслед за этим на его лице появилось лёгкое недоумение и на носу проступили крупные веснушки. В руке у Робинзона тоже был чемоданчик. Под мышкой торчала свёрнутая медвежья шкура, из которой внимательно поглядывал глазок подзорной трубы. И остановился Робинзон у той же самой каюты. - Кажется эта каюта свободна? - спросил Робинзон. Солнышкин мигнул, не зная что сказать. Он готовил каюту для Таи. Но не мог же он выпроводить своего старого друга! Солнышкин покачал чемоданчиком и смущённо оглянулся. Марина и Тая остановились. Робинзон тоже качнул чемоданчиком и усмехнулся: Вот так дела! Кажется я забрёл не свое место!

Солнышкин готов был провалится сквозь палубу. Он думал что бы предпринять. Но сзади раздался голос Марины: - Что вы, Мирон Иванович! На свое! Солнышкин исподлобья посмотрел на неё. - Но кажется, вы тоже направлялись в эту каюту? - учтиво поклонился Робинзон, поглядывая чемоданчик в руке Солнышккина. - Конечно! - сказала Марина. - Конечно! - подтвердила Тая. - Мы пришли посмотреть как Солнышкин приготовил для вас каюту! - Неужели для меня? - лукаво спросил Робинзон. - Но зачем тогда ваш чемодан? - А увидите, - сказала Тая. Ну что ж, тогда прошу, - пригласил Робинзон. - Прошу! - И распахнул дверь. По переборкам струились солнечные блики. За иллюминатором перекатывались зелённые волны, а с лёгким сквознячком в каюту влетал крик чаек. - Спасибо Солнышкин! - сказал Робинзон подняв фуражку. - Молодец Солнышкин! - сказала Марина. А Тая вынула из своего чемоданчика белую скатёрку. - Вот видите, - сказала она и одним взмахом накрыла ею на стол. Солнышкину показалось, что всё вокруг на полнилось солнцем. Он готов был мыть полыи драить все каюты, все корабли, все флотилии на земле. И сверху раздался крик боцмана: - Солнышкин ко мне!

«Даешь» был чист, сиял как ложки перед обедом. Но боцману Буруну не терпелось начать покраску. На кормовой стреле с кистью в руке сидел матрос Петькин. А на носовой стреле раскачивался матрос Федькин. Оттуда и доносились его песенки.

Сам Бурун на коленках ползал по коридору с лупой в руке и приглядывался к палубе, высматривая царапины. У машинного отделения он чуть не прилип к палубе носом.
Прямо перед ним краснело пятно с целый пятак, а рядом ржавело несколько закорючек вроде запятых. Красить, немедленно красить.
Бурун крикнул:
- Солнышкин! – и поднял вверх глаза.
Солнышкин стоял перед ним. Он ждал любого, самого отчаянного приказа. И Бурун приказал:
- Спать!
Этого Солнышкин не ожидал.

- Ты что боцман? – удивился Солнышкин. Раньше он не замечал за Буруном любви к шуткам.
- Спать! – сказал бурун и вскинул брови. – Сейчас спать, а ночью красить. Чтоб не топтали. Раскатаем под зелень. – И боцман улыбнулся: - Как в цирке!
Старый Бурун скучал по своим медведикам, которых оставил в Океанске. Ему всюду мерещился цирк, и, если бы мог, он превратил бы в цирковую арену весь пароход.
Боцман приготовил ведро краски и пошёл в каюту, засыпая уже на ходу…
Солнышкин тоже прилёг. Приказ! Но ему не спалось. Запахи краски кружили голову. Он видел, как из его рук выплывают разноцветные корабли и, поводя боками, идут к Антарктиде. Наконец за иллюминатором потемнело. В небе покачнулась звезда, за ней вторая, третья. И скоро тысячи звёзд приплясывали над огоньками парохода.

На палубе смокли разговоры. Сделав обход, захлопнул дверь лазарета доктор Челкашкин. Взялся за ключ рации Перчиков. И как только наверху затихла последняя песня Федькина, Солнышкин бросился в красилку. Ведро было полнёхоньким. Солнышкин три раза отдыхал, оглядываясь по сторонам. Но через несколько минут он уже макал кисть в ведро и намазывал краску к палубе.

«Пусть старый поспит подольше, и всё будет как в цирке!» - думал Солнышкин. Палуба становилась ярко-зелёной.
- Как ковёр! – говорил Солнышкин и добавлял: - И как мокрая трава в тайге. Палуба зеленела, словно луг после дождя. Не хватало только пения лягушек. Солнышкин водил со стороны в сторону языком и быстро пятился. Он оглянулся только тогда, когда его пятки упёрлись во что-то твёрдое. Сзади был трап! Солнышкин выплеснул на палубу остатки краски, растёр её и, выйдя из коридора, довольный, присел на краешек трюма.
Выходила луна. Влажный ночной ветер дул ему в лицо, и Солнышкин, усмехнувшись:
«Всё как в цирке!», опустил голову…
Он дремал на верху, боцман похрапывал в каюте.
Сквозь сон до боцмана донеслись нежные запахи краски. Бархатной, зелёной! Рука боцмана сползла с одеяла и от лёгкой двигалась влево – вправо, влево – вправо.
«Хорошо получается! – думал боцман. – Очень хорошо!»
Ему снилось, что это он сжимает кисть и красит коридор. Но ударилась об край койки, и боцман вскочил: а веди на самом деле пора красить!
Бурун нащупал ногами деревянные колодки и шагнул в коридор. Он хотел повернутся и идти направо, но его ноги не сдвинулись с места. Он попробовал оторвать их от пола, они не поднимались. Колодки намертво приросли к палубе. Ошарашенный Бурун вылетел из колодок, ухватился за фонарную решётку и, боясь опустить ноги, словно летучая мышь, повис под потолком. Пароходик подбросило.

- Кажется, начинает покачивать, - заметил в рубке молодой штурман Безветерков, по прозвищу Тютелка в тютелку, который любил не обыкновенную точность. – Полбалла есть! – Да вы правы: на бал меньше или на бал больше! – согласился штурман Ветерков, прозванию Милей больше, милей меньше.
- Магнитит! – рассуждал боцман, качаясь взад и вперёд.
В это время сбоку открылась дверь машинного отделения.
- Ты что раскачиваешь судно? – удивился машинист Мишкин.
- Магнитит! – показал глазами на палубу Бурун.
- Да ну? – ещё больше удивился Мишкин. Он нагнулся, приложил к палубе большой палец, и на нём оттиснулся толстый слой краски. «Магнитит», - усмехнулся Мишкин и закрыл дверь.
Бурун косо посмотрел вниз, приподнял пятку, припомнил свой сон… Потом раскачался и разжав пальцы, пролетел через весь коридор. Он ещё раз осмотрел палубу и опустился на ступеньки.
А в десяти шагах от коридора, на краешке трюма, дремал Солнышкин. Над ним светили южные звёзды, а из его рук все цветные корабли уходили к Антарктиде.

Солнышкин проснулся оттого, что кто-то больно ухватил его за щеку и тянул неизвестно куда. Он завертелся от боли. К щеке присохла кисть, которую он дёргал то вниз, то вверх.
Солнышкин скатился к умывальнику и, пока спала команда, усердно оттирал краску.
Когда захлопали двери кают, он вышел в коридор.
У машинного отделения Бурун показывал Федькину и Петькину то на потолок, то на палубу, к которой примагнитились его колодки, и рассказывал приключившуюся с ним историю.
— Неужели во сне? — спрашивал Петькин.
— Сам удивляюсь! — говорил боцман.
— А Солнышкин? — поинтересовался Федькин.
— Солнышкин! — воскликнул Бурун. — Да он спал, как килька в банке!
Солнышкин был доволен. Он сдерживал смех и думал, что бы сделать ещё такое неожиданное и приятное.
— Ха-ха! — хлопнул он себя по лбу и посмотрел на каюту Робинзона. — Пока старик моется, наведу у него порядок!
Он взялся за ручку, но кто-то тронул его за плечо:
— Доброе утро, Солнышкин! — За спиной у него стояла Марина.
— Доброе утро! — сказал Солнышкин и сунул руку в карман.
— Ну, что ж ты стал? — улыбнулась Марина. — Ведь вместе будет быстрей!
— Быстрей! — кивнул Солнышкин и приоткрыл дверь. В лицо ему едва не порхнуло полотенце.
В каюте было ветрено и свежо. Робинзон любил песни морского ветра — и иллюминатор был распахнут настежь. Койка была строго заправлена, и от зари уголок подушки светился, будто ломтик арбуза.
— Морской порядок! — сказал Солнышкин. — И хозяина уже нет.
— А хозяин смотрит, скоро ли появится Антарктида, — сказала Марина, выглянув в иллюминатор.
Робинзон стоял на палубе у борта и смотрел в подзорную трубу, будто искал что-то на горизонте.
— Ну, до Антарктиды далеко! — возразил Солнышкин. — Впереди ещё Жюлькипур!
— Далеко, а кое-кто к встрече с ней готовится сейчас. Вон у Пионерчикова вся каюта завалена книгами про Антарктиду, — сказала Марина. — Правда, нам это ни к чему. Мы ведь новые земли открывать не собираемся. Нам бы доставить груз — и домой.
Но Солнышкин нахмурился: ничего себе! Штурману Пионерчикову книги к чему, а Солнышкину ни к чему?
Минуты и секунды не шли, а летели, как брызги из шланга. Полдня Солнышкин то и дело бегал мимо книжного шкафа, в котором стояли тяжёлые тома энциклопедии.
Он притащил в каюту столько книг об Антарктиде, что Перчиков поёжился, как от холода.
— Ты это что? — спросил он, оторвавшись от радиоприёмника.
Но Солнышкин плюхнулся на койку и открыл том, на боку которого золотом была оттиснута яркая буква «А». Через секунду он уже не слышал ни рокота волн, ни гула машины. Солнышкин шагал по сверкающей Антарктиде среди льдов и пингвинов, и перед ним открывались новые земли. Земля Перчикова. Земля Робинзона. Названия старых земель ему нравились не всегда. Подумаешь, Земля Королевы Мод! Уж лучше бы Земля Марины! Никакая королева туда и носа не показывала, а Марина плывёт к настоящей Антарктиде на настоящем пароходе!
— Послушай, Солнышкин, нельзя ли потише? — сказал вдруг Перчиков, зашмыгав носом.
Под пальцами Солнышкина так летали страницы, что у Перчикова от ветра начался насморк. Солнышкин на минуту остановился, потом махнул рукой и сказал:
— Нужно закаляться, Перчиков! Впереди Антарктида!
Он захлопнул книгу и направился к шлюпочной палубе. Там, у шлюпки, лежали два увесистых болта, с которыми Солнышкин упражнялся каждое утро. Правда, Перчиков под насторожёнными взглядами Буруна то и дело язвительно замечал: «Ты бы прихватил что-нибудь потяжелее! Ну хотя бы боцманский якорь!» Но Солнышкин не обращал на это внимания. Он поднимал болты, бицепсы наливались под кожей, играли, как крупные антоновки, горячий ветер обдавал грудь, а сердце выстукивало: «Так держать, Солнышкин!» Но сейчас Солнышкин вдруг изменил курс: на корме к шуму волн примешивался быстрый лёгкий стук. Это у камбуза заядлые игроки начинали игру в домино.

Артельщик парохода «Даёшь!» лежал на койке и радостно хихикал. Пароход приближался к Жюлькипуру, покачивая боками, словно их щекотала тёплая тропическая вода. А Стёпке казалось, что палуба подпрыгивает вместе с ним от восторга: тысяча топазов, тысяча алмазов, тысяча рубинов!
В руках артельщик держал потрёпанную книжку. Обложки у неё не было, первых страниц тоже. Но Стёпке они были совершенно ни к чему. Зато в тысяча первый раз он перечитывал одну и ту же страницу, и каждая буква на ней подмигивала ему, как драгоценный камень, а каждое слово позвякивало, как горсть золота.
«Там, в одном из кварталов, у самого Жюлькипурского храма пираты зарыли свою добычу — тысячу рубинов, тысячу алмазов, тысячу топазов». Стёпка ещё раз перечитал эту строчку, и в глазах у него сверкнули алмазные фонарики. На книгу упали лучи заката, и страница заиграла рубиновым светом.
— Тысяча рубинов! — воскликнул артельщик. — Да это же целая колбасная!
И буквы на странице взвизгнули, как тысяча сосисочных поросят.
— А почему колбасная? — спросил он сам себя и перевалился на другой бок так, что под ним хрустнула койка. — Какая колбасная? Тысяча колбасных! Тысяча небоскрёбов! Только бы добраться до Жюлькипура. — Он запустил пятерню под матрац, вытащил оттуда ванильный сухарь и перекусил его пополам. — А что мы сделаем с Перчиковым?-И он хрустнул новым сухарём. Сухари хрустели, как косточки. Артельщик вспоминал всех. — А, это вы, гражданин Моряков? А в чистильщики не хотите? Могу взять. Не хотите? Ходите безработным. — И он хрустнул ещё одним сухарём. — А-а, это вы, старый Робинзон? Вам очень подходит форма моего швейцара! Дайте только добраться до Жюлькипура! — Артельщик хрюкнул от удовольствия и, потянувшись, воскликнул: — Тысяча рубинов! Тысяча топазов! Тысяча алмазов!
«Даёшь!» приближался к тропикам, и в лицо артельщику дули тёплые ветры Жюлькипура.

Ни Солнышкин, ни Перчиков, ни Моряков, конечно, не догадывались о нависшей над ними опасности. Солнышкин играл в домино, а коричневые от загара капитан и радист стояли на самом носу парохода. На тысячи миль вокруг них синел океан. Попутный ветер доносил с камбуза чесночный аромат котлет, над которыми колдовал кок Борщик. Порой судно вздрагивало, и тогда из рубки раздавался голос вахтенного:
— Перчиков, попросите, пожалуйста, вашего друга обращаться с пароходом поосторожнее!
Дело в том, что два дня тому назад, вечером, в радиорубку к Перчикову прибежал взволнованный штурман Пионерчиков:
— Срочно включите локатор!
— Минуту, — неторопливо сказал Перчиков, снимая наушники, в которых раздавалось его любимое «бип-бип-бип».
— Скорее, — попросил Пионерчиков, — мне кажется, нас всё время кто-то преследует.
Перчиков взглянул с иронией на юного штурмана, но, подтянув брючки и выйдя на палубу, насторожился. Его остренький нос вонзился в темноту. При свете луны среди волн действительно то появлялся, то исчезал неясный округлый предмет. Он быстро шёл на сближение с пароходом, и по бокам его бурлили светлые фосфорические полосы. У Перчикова перехватило дыхание. Здесь могли быть и не совсем приятные встречи.
— Ну что? — крикнул Пионерчиков. — Я говорил!
— Бежим! — бросился Перчиков к рулевой рубке. — Морякова наверх! Тревога!
Но едва они взлетели на трап, пароход так подбросило, что Пионерчиков сел и, подскакивая, поехал вниз по ступенькам, а Перчиков задел головой штангу и, к изумлению штурмана, выпалил:
— Ура!
От удара в глазах у радиста стало так светло, что он сразу увидел кита. Это же Землячок! Кит, который однажды вынес Перчикова на спине с необитаемого острова, выпускал белый фонтанчик и нежно прижимался боком к пароходу после долгой разлуки. Делал он это не очень осторожно, и поэтому вахтенные просили Перчикова повлиять на кита.
Но Перчикова сейчас волновало не это.
В тот же вечер, когда появился Землячок, счастливый радист вернулся в рубку, настроил аппаратуру на привычный лад, и вновь из звёздных просторов к нему донёсся весёлый звук «бип-бип-бип».
В открытую дверь было видно, как по небу среди звёзд быстро плывёт спутник, и Перчиков снова почувствовал себя в кабине настоящего космического корабля.
Но скоро в наушниках раздался какой-то далёкий-далёкий звук, совершенно незнакомый и непривычный. Такого Перчиков не слышал за всю свою жизнь. Он замер и стал прислушиваться. Звук почти погас. Усмехнулся и погас. И вдруг повторился с новой силой, будто прорвался сквозь далёкие-далёкие миры. Звук напоминал что-то похожее на «дзинь-дзинь-дзинь».
Перчиков бросился в рубку к Морякову:
— Сигналы, непонятные сигналы!
— Позвольте, позвольте! — воскликнул Моряков. — Уж не те ли, которые недавно приняли учёные?
— Какие? — опешил Перчиков.
— Разве вы не слышали сообщений радио? Короткие затухающие сигналы, сигналы других миров, других планет!
И Моряков, распахнув дверь, кинулся в радиорубку. Перчиков трусцой побежал за ним. Сигналы были слышны!
На второй день звуки повторились в то же самое время.
— Если примем их в третий раз, — сказал Перчиков, — сообщим в Океанск!
— В Академию наук! — воскликнул Моряков. — Подумать только, может быть, кто-то за миллионы километров подаёт сигналы всей Земле, всему человечеству, а слышим мы одни?! А их должны слышать все — в России, в Америке, в Англии!
Вот о чём говорили Моряков и Перчиков на носу парохода «Даёшь!».
— Да, Евгений Дмитриевич! — спохватился Перчиков, услышав об Англии. — У меня к вам просьба.
— Я вас слушаю!
— Не поможете ли вы Солнышкину подучить английский? Ведь скоро Жюлькипур!
Даже в такое время Перчиков помнил о друге.
— С удовольствием! — сказал Моряков. — С удовольствием! — И посмотрел сверху на Перчикова: — Но почему просите об этом вы?
— А я хочу ему сделать сюрприз с помощью техники! — улыбнулся Перчиков. — Положил на ночь магнитофон под подушку, а утром проснулся — и сразу: «Гуд монинг!»
— С удовольствием! — повторил Моряков. — О чём речь! — И посмотрел на часы: — Но кажется, нам пора?
И они решительно направились к рубке. В этот самый момент с кормы сквозь шум донёсся крик Буруна:
— Стоп! Стоп! Человек за бортом! Человек за бортом!!!

Спрятав под матрац заветную книгу, артельщик поднялся на палубу. От великих планов у него кружилась голова, волны несли его на своих плечах к Жюлькипуру, к городу небоскрёбов, базаров, харчевен. Стёпка сам чувствовал себя целым городом с колбасными, небоскрёбами, глаза его вспыхивали, как витрины в лучших ресторанах. Ключи от артелки сами приплясывали в руках, и пальцы искали, из кого бы тут навертеть колбас, а кого свернуть в рулет.
Возле камбуза в воздухе вились три уютных дымка, мурлыкала гитара Федькина и на весь океан шлёпали костяшки домино. Там забивали в морского козла. Сбоку на трапе сидел Солнышкин и наблюдал за игрой.
«Повеселитесь, повеселитесь», — подумал артельщик и подошёл к компании:
— Сыграем?
— В пару с Петькиным, — сказал Борщик, мешая домино и принюхиваясь: не горят ли на плите макароны.
Стёпка запустил пятерню в кости и сразу с грохотом хватил ладонью о ящик. Везенье так и валило в руки!
— Шесть — шесть! На всю капусту! Борщик от неожиданности приподнялся и замигал подпалёнными ресницами. Мишкин сощурился и, прикусив папироску, приставил камень сбоку.
— Шесть — пять.
— Правильно! — сказал Солнышкин, который болел за Мишкина.
— Вас не спрашивают, Лунышкин, — сострил артельщик и так шлёпнул камнем по ящику, что белые точки едва не вылетели из камня. — Четыре — шесть!
— Ну и разошёлся! — с интересом посмотрел на него Солнышкин.
— А нельзя ли потише? — раздался за спиной артельщика сердитый голос.
И на бак в полной форме выскочил штурман Пионерчиков с раскрытой тетрадью в руках. Он сочинял статью о делах юных моряков.
Крик артельщика помешал ему думать в тот момент, когда в голову пришли великолепные слова, а теперь они из головы вылетели.
Пионерчиков и без этого терпеть не мог артельщика.
При каждой встрече он мечтал дать ему хорошего пинка. Но честь морского мундира и пионерский закон не позволяли распускать руки.
— А может, сыграем? — повернулся к нему Стёпка, вскинув рыжую бровь.
— Я в подобные игры не играю, — отчеканил Пионерчиков и сморщил лоб. Он старался вспомнить великолепные слова.
— Дрейфите! — ухмыльнулся артельщик.
— Кто?! — изумился Пионерчиков. Его обвиняли в трусости!
Поставив ногу на край ящика, на котором сидел Борщик, он решительно взял камни из рук поражённого кока.
— Пять — два! — ударил по столу штурман.
— Отличный ход, молодец Пионерчиков, — сверкнул Стёпка тремя золотыми зубами и вбил очередную шестёрку с другой стороны.
Мишкин присвистнул:
— Стучу, еду!
— А ну-ка, Петькин, подайте и мистеру штурману колясочку до самого Жюлькипура! — захохотал артельщик.
Но Петькин уныло пожал плечами и выставил совсем другой камень.
— Что делаешь?! — Артельщик толкнул Петькина ногой.
Но было поздно: Пионерчиков удачно выставил следующий камень, а артельщик, замигав, споткнулся носом о собственную ладонь: «Еду».
— Так, — сказал Мишкин, — у кого-то присох дупелёк. Рыба. — И он опустил камень на кон. С обеих сторон стояли четвёрки.
— Считать очки, — сказал Пионерчиков. Федькин опустил гитару. Борщик забыл про макароны.
Солнышкин соскочил с трапа.
Все склонились над столом.
И вдруг Пионерчиков насторожился:
— А у кого дубль пять?
Мишкин положил руки на стол. Петькин раскрыл ладони.
— А вон он! — крикнул Солнышкин. — Вон! — И показал в рукав артельщика.
— Какой дубль? — разжав пальцы, усмехнулся артельщик.
И тут Пионерчиков почувствовал, как что-то, щёлкнув его по носу, полетело за борт. Он вытянул руку, будто ловил муху, но опоздал.
— Там камень? — сказал Пионерчиков.
— Хе-хе! Где камень? Проверьте!
Это было уже делом принципа. Пионерчиков бросился к борту. Федькин вцепился ему в брюки, но тоненький штурман выскользнул из них и ласточкой полетел в океан. На секунду все в изумлении открыли рты и вдруг разом взвыли.
— Человек за бортом! — кричал Бурун.
— Круг! — крикнул Солнышкин и бросился за спасательным кругом.
— Горим, горим! — заметался Борщик: на камбузе стреляли и дымились макароны.
— Акула, акула! — заорал Федькин. И тут все увидели, как, переворачиваясь вверх брюхом, к штурману несётся громадная акула.

Навстречу Пионерчикову мимо «Даёшь!» стремительно неслось серое брюхо приготовившейся для броска странной тропической акулы.
— Багром её, багром! — выпалил покрасневший Бурун и метнул вниз пожарный багор.
Акула пронеслась мимо и приближалась к тому месту, куда нырнул юный штурман. Теперь Пионерчиков остался с хищницей один на один.
— Пропал, — сказал Федькин.
Но штурман вынырнул. В руке он победоносно сжимал дубль и собирался произнести обличительную речь, когда увидел, что пароход уходит. Возмущённый Пионерчиков помахал кулаком вдогонку и тут заметил летящую на него задранную акулью морду. Акула пыталась сорвать ему выступление! В запальчивости Пионерчиков так двинул её ногой, что морда мгновенно вогнулась, а во все стороны от неё полетели красные брызги. Правда, красными они были от заката, но Пионерчиков этого не видел. Он схватил хищницу за горло и с таким треском рванул, что из неё тут же со свистом вылетел дух.
К этому времени «Даёшь!» дал задний ход, и все увидели, как в краснеющую с каждой минутой глубину опускается тело убитой акулы.
Конечно, свысока трудно было разглядеть, что на её морде вышита буква «Т». А Пионерчикову тоже было не до этого.
И только Тая вздыхала, глядя в воду: там тонул её любимый пододеяльник с красивой буквой «Т», который она выронила от испуга, увидев, как Пионерчиков прыгает за борт.
— Шут с ним, с пододеяльником! — сказала она. — Главное — штурман жив, целёхонек.

— Стоп, машина! Шлюпку на воду! Моряков и Перчиков летели по трапу через три ступеньки. Солнышкин катил впереди себя спасательный круг, а Пионерчиков уже взбирался по штормтрапу, который держали Федькин и Бурун.
— Что случилось, что это значит? — спросил Моряков.
Но мокрый победитель акулы, перебросив через борт ноги, направился к артельщику и размахнулся так, что у Стёпки заранее взбухла щека и показалось, будто корабль накренился влево.
Пионерчиков занёс руку. Пионерчиков развернул ладонь, он уже сам слышал звон горячего шлёпка. Но по пионерским законам и морским правилам этого делать не полагалось. И победитель акулы стукнул дублем о крышку канатного ящика.
«Хе-хе, сдрейфил, — подумал артельщик. — Ничего, мы ещё себя покажем». И он покосился в сторону Жюлькипура.
— В чём дело? — ещё раз громко спросил Моряков. Он нервничал: до приёма космических сигналов оставались считанные минуты, а на судне разгорался скандал.
Корма была полна народу.
— За борт артельщика! — кричал Мишкин. — Он травил Солнышкина.
— Перчикова на необитаемый остров высаживал, — сказала Марина.
— Макароны из-за него подгорели! — крикнул с камбуза Борщик.
— И кроме всего, он мошенник, мошенник! — вспыхнул Пионерчиков, который до сих пор не оделся и держал в руках брюки.
— Так-ак, — сказал Моряков. — Так. Что же мы с ним сделаем?
— За борт его! — взмахнул кулаком Солнышкин. — А в лодку ему десяток сарделек и пять бутылок «Ласточки», как он когда-то Перчикову!
Артельщик, как толстый барбос, прижался к стене. Кажется, наступало время расплаты. Команда ждала решения.
Суровый Пионерчиков прошёлся по палубе и сказал:
— Вынесем выговор!
— За что? — взвыл артельщик, хотя сам чуть не обезумел от радости. Такое решение его устраивало.
— Так выбросим или выговор? — Моряков обвёл глазами команду.
— Выговор, — сказала Марина, — а ключи от артелки передать боцману.
— Протестую! — загнусавил Стёпка. — Я протестую!
Теперь-то он оставался на корабле. Ничего, лишь бы добраться до Жюлькипура, а там — он ещё поговорит с этими Перчиковыми-Пионерчиковыми. И вдруг, на удивление самому себе, Стёпка выпалил:
— Я протестую! Я объявляю голодовку!
— Что? — спросил Перчиков.
— Что-что? — повторил Солнышкин.
— Голодовку! — сказал артельщик и швырнул боцману ключи.
— Ну и обидел! — захохотал Мишкин.
— Врёт, — сказал Пионерчиков.
— А вы, — повернулся на его голос доктор Челкашкин, — а вы зайдите-ка, пожалуйста, на минутку ко мне.
— И ко мне тоже, — сказал Моряков и бросился в радиорубку.
Солнце село, на небе горели звёзды, и вот-вот должны были раздаться далёкие таинственные сигналы. Сигналы космической цивилизации.

Ночь была в тысячах мерцающих огней. Корабль тёрся щеками о бархатную темноту, за бортом мягко шелестела вода. Моряков любил такие часы. Тысячу раз он проходил под южными созвездиями, но всегда замирал перед этим небом и готов был снять свою капитанскую фуражку перед каждой далёкой звездой. Звёзды вежливо отвечали ему лёгким всплеском и заглядывали в рубку, словно просились в гости. Казалось, протяни руку — и какая-нибудь из них опустится на ладонь и начнёт удивительный рассказ.
Но это, конечно, только казалось.
Теперь звёзды должны были говорить в самом деле. И Моряков шёпотом спрашивал у Перчикова:
— Ну что?
— Молчат, — хмуро сдвинул наушники Перчиков.
— А может, что-нибудь с антенной? — спросил Моряков.
— Проверим, — сказал Перчиков и полез на стул, но руки его не дотягивались до потолка.
— Становитесь на плечи, — сказал Моряков и подставил спину.
Перчиков замигал.
— Не валяйте дурака, Перчиков, дорога каждая секунда!
Перчиков поставил ногу на могучее капитанское плечо и сразу услышал, как в наушниках затенькал далёкий угасающий звук. Перчиков едва не полетел на пол. Но удержался и продолжал слушать.
— Поднимите выше.
— Что? — затаив дыхание, спросил Моряков.
— Выше! — сказал Перчиков. Капитан распрямился. Радист упёрся лбом в потолок и закричал:
— Есть, есть! Понял, понял! — И, соскочив, он показал на иллюминатор: — Видите, взошла луна и появились сигналы.
— Ну и что? — спросил Моряков.
— Они отражаются от луны. А если к ней приблизить нашу антенну, если поставить её на носу, звуки усилятся! — живо объяснил Перчиков. — Ведь судно идёт носом к луне!
— Гениально! — воскликнул Моряков. — Просто и гениально! — И с переносной антенной, растягивая за собой провод, он шагнул в темноту.
На палубе стояла жара. Тут и там раздавались храпы. Протяжно посапывал сам океан. Моряков миновал мачту, перешагнул через Буруна, который ворочался с боку на бок и во сне умолял свою старуху: «Да хватит топить, жарко!» — и вдруг услышал крик Перчикова:
— Есть! Есть!
Капитану показалось, что он даже простым ухом уловил знакомый летучий звук. Он сделал ещё несколько шагов, но услышал разочарованный голос Перчикова:
— Пропали… Пропали…
И вдруг капитан увидел интересную картину. На фоне луны чётко обозначался силуэт Ветеркова, сидевшего на самом носу парохода. Молодой штурман облюбовал самое прохладное место на судне и, подставляя лицо освежающему ветру, намыливал щёки. В руке у него сверкала бритва. Штурман брился!
«Сигналы так далеки, что даже лезвие бритвы может их пресечь», — испуганно подумал Моряков. Он хотел схватить Ветеркова за руку, но в эту минуту явственно услышал знакомое волнующее «дзинь». Молодой штурман провёл бритвой по щеке.
— Отлично! — закричал из радиорубки Перчиков.
Дзинь-дзинь!.. — повторилось снова.
— Чудесно! Великолепно! — сообщил Перчиков, как только штурман коснулся подбородка.
Но вот штурман закрыл бритву, и звуки пропали.
— Позвольте, — сказал моряков так, что Ветерков едва не уронил кисточку от неожиданности, — позвольте ваш инструмент.
— А, — улыбнулся штурман, — вы тоже хотите побриться? Пожалуйста.
Моряков приподнял подбородок: щетина росла в тропиках, как бананы на плантациях. Капитан раскрыл бритву и с волнением провёл по щеке: дзинь-дзинь….
Не веря себе, он коснулся щеки ещё раз.
— Есть, есть! — закричал сверху Перчиков. Моряков провёл лезвием по подбородку, и в наэлектризованный воздух посыпался целый фейерверк звуков.
— Ура! — снова закричал Перчиков.
— А как вам кажется, на Марсе бреются? — спросил Моряков штурмана.
— Возможно, — пожал плечами Ветерков, глядя, как Моряков срезает щетинку за щетинкой и начинает громко хохотать.
И только Перчиков в рубке ничего этого не слышал. К нему летели космические радиограммы, в голове вертелись слова, которые он передаст в Академию наук: «Обнаружена внеземная цивилизация, осталось расшифровать значение сигналов!»

Конечно, Солнышкин тоже пошёл бы с Перчиковым и Моряковым, но от возмущения он весь кипел. Концы его чубчика взвивались, как жаркие протуберанцы.
— Подумаешь, выгнали из артелки! Нашли наказание!
В запасе у Солнышкина было кое-что покрепче.
Когда артельщик со злостью хлопнул дверью каюты, когда машина парохода затянула вечернюю песню, убаюкивая себя и команду, Солнышкин вытащил из подшкиперской громадную железную скобу. Прислушиваясь, он прошёл по сонному коридору и принялся подвязывать её над Стёпкиной дверью.
— Пусть только выйдет! — приговаривал Солнышкин. — Пусть только покажется.
Он уже видел, как судно просыпается от грохота. Это артельщик врезается в скобу лбом! Вот над океаном вспыхивает свет. Это из глаз артельщика вылетают шаровые молнии! Он уже слышал его испуганный голос.
И голос раздался. Рядом. Правда, спокойный и тихий, но, узнав его, Солнышкин так быстро повернулся, что по нечаянности сам приложился лбом к скобе.
— Добрый вечер, Солнышкин! — В дверях коридора стоял Робинзон и наводил подзорную трубу на его сооружение. — Что это вы конструируете? Часы?
В коридоре раздавался чёткий, как бой часов, стук машины, и скоба раскачивалась от удара, подобно маятнику.
Солнышкин промолчал и сдвинул брови.
— Мне кажется, конструкция не совсем удачна! — с иронией заметил Робинзон. — Неважный, очень громоздкий маятник! Во-первых, пробьёт он всего однажды, а во-вторых, сделает даже доброго человека злым. — И он с улыбкой посмотрел на лоб Солнышкина, по которому разливалось багровое пятно. — А часы должны бить каждое утро! — взмахнул Робинзон трубой. — И каждое утро напоминать человеку, что нужно вставать и браться за добрые дела! Людям нужно делать добро, Солнышкин! — И он поднял трубу вверх, как восклицательный знак.
Судно слегка кивнуло, словно соглашаясь с Робинзоном. Но у Солнышкина возникло сомнение.
— А если это дрянной человек?! — сердито возразил он.
— Что ж… Даже и для плохого человека иногда стоит сделать добро, — рассудил Мирон Иваныч. — Может, он станет лучше.
— Ждите!
— А если не поймёт, тем хуже для него. Дрянные дела сами приведут его к тому, чего он заслуживает. — Седые виски Робинзона строго сверкали, а глаза смотрели на Солнышкина серьёзно и задумчиво. — А вот если человек, — сказал Робинзон, — даже очень хороший человек начинает придумывать мелкие пакости даже очень плохим людям, он сам становится мелким. Людям надо делать добро, нужно быть большим, Солнышкин.
Робинзон приподнял фуражку и, взяв трубу под мышку, пошёл в свою каюту.
Солнышкин задумался и посмотрел вверх, где качалась ржавая скоба. Да, для доброго дела этот маятник, конечно, не годится. Теперь Солнышкин понимал это особенно хорошо! И хотя делать что-нибудь хорошее для артельщика Солнышкин пока не собирался, он сорвал скобу и, выйдя из коридора, швырнул её за борт. Там тихо плеснула вода, по ней снова побежала ровная лунная дорожка.
И удивительно, но Солнышкин почувствовал себя так, будто стал чуточку выше.

Пока Моряков и Перчиков проводили свой выдающийся эксперимент, в каюте Челкашкина произошло событие не менее удивительное.
К доктору постучал Пионерчиков.
— Входите, садитесь, — пригласил Челкашкин и, усадив штурмана на вращающееся кресло, взял его за подбородок. — Смотрите мне в глаза, — сказал он.
— Но я совершенно здоров, — предупредил Пионерчиков.
— Проверим, — сказал доктор и взял молоток, при виде которого у юного штурмана сразу дёрнулась нога.
— Нервишки! — сказал Челкашкин и показал пальцем на колено.
— Это качает, — оправдывался Пионерчиков, хотя за иллюминатором стоял полный штиль.
— Нервишки, — повторил Челкашкин и добавил: — Будем лечиться. Гипнозом.
— Каким ещё гипнозом? — поднялся Пионерчиков.
Он не верил в подобные сказки с самого детства. Но у доктора не было ни малейшего повода сомневаться в могуществе гипноза. Во-первых, об этом говорило множество медицинских журналов, а во-вторых, во время стоянки в Океанске доктор проделал два удивительных эксперимента. Прямо на улице, недалеко от пароходства, он заставил поверить собаку в то, что она кошка, а кошку в то, что она собака. Это могут подтвердить многие жители города, которые видели, как собака спасалась от кошки на дереве. Они же, кстати, видели и второй опыт доктора. В кинотеатре «Океанск» он загипнотизировал билетёршу, и она без билетов провела на очередной сеанс целую толпу мальчишек.
И доктор сказал Пионерчикову:
— Обыкновенным гипнозом.
— На меня это не подействует, я в это не верю, — сказал Пионерчиков.
Усики Челкашкина сдвинулись в улыбке.
— Доказать? — спросил он.
— Ну зачем хвастать, доктор?
Теперь усики доктора дёрнулись от обиды.
— В кого вас превратить? — спросил Челкашкин.
— В кого угодно, — зевнув, разрешил Пионерчиков и положил ногу на ногу. — Только, пожалуйста, не в тигра и не в льва. А то ещё проглочу по нечаянности!
— Чудесно! — Приблизился к штурману доктор и с расстановкой сказал: — Я превращу вас в барбоса!
— Как хотите. Только учтите, что я не собираюсь ни рычать, ни лаять, ни становиться на четвереньки, — заявил Пионерчиков.
— Вы чудак, штурман! Когда-нибудь ещё напишете об этом рассказ…
Пионерчиков едва не взорвался. Он сочинял статьи, придумывал прекрасные слова, а ему предлагали писать о каких-то собаках!
Но Челкашкин заглянул глубоко в зрачки Пионерчикова своими голубыми глазами, и у того по спине пошли мурашки. Штурман дёрнулся.
— Ну, что же вы? — Челкашкин с усмешкой шевельнул правым усиком.
Юный штурман выпрямился и уже с любопытством посмотрел доктору в глаза.
— Представьте себе, что вы дворняжка. — Челкашкин поднял руку. — Нет? Не хотите дворняжкой? Ну, сенбернар. Великолепный сенбернар. Вы лаете: «Гав-гав!»
Штурман пренебрежительно отмахнулся:
— Но я не ла… Но я не лав…— Он поперхнулся. — Но я не гав…
Пионерчиков подскочил. Он побледнел и хотел крикнуть, чтобы доктор прекратил эти шуточки. Но с языка сорвались непривычные звуки…
Пионерчиков испугался. Он в отчаянии кинулся к доктору и взмахнул руками.
— Не хотите? — остановил его доктор и улыбнулся добрыми ясными глазами. — Ну ладно, ладно. Вы человек. Вы говорите на настоящем человеческом языке. Дайте руку.
Но Пионерчикову было не до этого. Он сорвался с места и выбежал из лазарета. Придя в себя, он приоткрыл дверь, чтобы выразить ещё раз своё возмущение, но, посмотрев в глаза Челкашкину, вдруг вскрикнул: «Гав!» — ив испуге бросился по коридору.

Звёзды перемигивались всё так же хитро и таинственно.
Конечно, от космической неудачи носик Перчикова немного побледнел, но в запасе у радиста было множество дел на земле. Он тут же взял собранный недавно магнитофон и отправился к Морякову записывать для Солнышкина первый урок английского языка.
Накинув полотенце на шею, капитан сидел перед мольбертом и держал в руке кисть. Он любил рисовать красивые суда, заморские гавани, чтобы их могли увидеть ребята из его далёкого городка. Его картины согласны были приобрести известные музеи, но Морякова это не привлекало. Зато в школе, где когда-то на старенькой скрипящей парте он рисовал паруса, теперь на стенах бушевали все моря и океаны. Стоило новичку войти в коридор — и на него обрушивались волны Бискайского залива, надвигались арктические льды, а между ними весело кричали ладные, яркие пароходики. Нет, не зря почти вся школа собиралась в дальнее плавание.
Теперь Моряков взялся за портреты лучших людей с прославленного парохода «Даёшь!». И на полотне из облака пара возникало весёлое лицо в колпаке.
— Борщик! — воскликнул Перчиков, войдя в каюту.
— А что, похоже? Правда, похоже? — радостно сказал Моряков. И, сощурившись, посадил коку на нос маленькую розовую запятую. — Но не будем терять драгоценного времени, — сказал Моряков, бросив взгляд на магнитофон.
— А может, лучше завтра? — спрятал магнитофон за спину радист.
— Что вы, Перчиков, — сказал капитан, чуть-чуть выпятив губу и разглядывая исподлобья портрет. — Открывайте-ка ваш аппарат. Минуты, Перчиков, как раковины в океане. Одна пустая, а в другой в это время растёт маленькая жемчужина. Это ведь здорово, что растёт, а? — И, услышав, как зашелестела магнитофонная лента, Моряков сказал: — Гуд монинг, — и вежливо улыбнулся Борщику. — С чего же мы начнём наш урок? Пожалуй, мы поговорим с вами как джентльмен с джентльменом. Не так ли? — И капитан учтиво раскланялся. — Начнём с правил морской вежливости.
Перчиков на цыпочках вышел в коридор и поднялся в радиорубку. А Моряков, легко работая кистью, продолжал на английском языке преподносить возникающему на холсте Борщику урок вежливости.
Но неожиданно за дверью раздалось такое громкое «гав», что он едва не выронил кисть и бросился в коридор.
На пороге, виновато переступая с ноги на ногу, стоял Пионерчиков.
— Послушайте, Пионерчиков, — опешил капитан, — что с вами? Что за ребячество?! То вы прыгаете за борт, то лаете, как барбос! Как же вы станете капитаном?
Пионерчиков покачнулся. Он хотел объяснить, что он тут ни при чём, что это гипноз, но только плотней сжал губы.
— Вам, наверное, нечего делать, — сказал Моряков, взмахнув кистью.
Пионерчиков собирался сказать, что у него есть дела, но снова прикусил язык.
— Так вот, завтра утром проверите у Солнышкина урок английского. Ясно?
Пионерчиков кивнул головой. А Моряков, вернувшись к Борщику, продолжил с ним джентльменский разговор.
Пионерчиков, увидев, как капитан рисует Борщика и разговаривает с ним, будто с живым, потрогал свой лоб, вздохнул и отправился спать.
А через несколько минут в каюту капитана спустился Перчиков, захлопнул магнитофончик и быстро удалился, пожелав Морякову спокойной ночи.